«Русское оружие ценилось за простоту и надёжность…»

Более 67 лет минуло с момента окончания Великой Отечественной войны. Советская армия взяла верх над вермахтом – сильнейшими вооружёнными силами того времени. Сегодня, в новой исторической обстановке, можно без излишнего идеологизирования представить портрет тех, кого нацистские лидеры прислали с войной на нашу землю. Этому помогают отчасти и воспоминания немецких солдат, которые дают возможность увидеть войну глазами простых немцев, брошенных государственной машиной третьего рейха в мясорубку войны. Среди них — воспоминания немецкого солдата Гельмута Клауссмана, ефрейтора 111-й пехотной дивизии, размещённые в Интернете (публикуются с сокращениями).

Боевой путь. Я начал служить в июне 1941 года. Но я тогда был не совсем военным. Мы назывались вспомогательной частью, и до ноября я, будучи шофёром, ездил в треугольнике Вязьма – Гжатск – Орша. В нашем подразделении были немцы и русские перебежчики. Они работали грузчиками. Мы возили боеприпасы, продовольствие.

Вообще, перебежчики были с обеих сторон, и на протяжении всей войны. Помню, под Таганрогом два солдата стояли в карауле и ушли к русским, а через несколько дней мы услышали их обращение по радиоустановке с призывом сдаваться. Я думаю, что обычно перебежчики — это солдаты, которые просто хотели остаться в живых. Перебегали чаще всего перед большими боями…

Немецкий унтер-офицер, вооружённый трофейной советской винтовкой СВТ-38.

Потом меня отправили под Магдебург в унтер-офицерскую школу, и после неё весной 1942 года я попал служить в 111-ю пехотную дивизию под Таганрог. Нас перекинули на Северный Кавказ, а в 1943-м под Таганрогом я получил ранение. Меня отправили лечиться в Германию, и через пять месяцев я вернулся обратно в свою роту. В немецкой армии была традиция — раненых возвращать в своё подразделение, и почти до самого конца войны это было так. Всю войну я отвоевал в одной дивизии. Я думаю, это был один из главных секретов стойкости немецких частей. Мы в роте жили как одна семья. Все были на виду друг у друга, все хорошо друг друга знали и могли доверять друг другу, надеяться друг на друга.

Раз в год солдату полагался отпуск, но после осени 1943 года всё это стало фикцией. И покинуть своё подразделение можно было только по ранению или в гробу.

Убитых хоронили по-разному. Если было время и возможность, то каждому полагалась отдельная могила и простой гроб. Но если бои были тяжёлыми и мы отступали, то закапывали убитых кое-как. В обычных воронках из-под снарядов, завернув в плащ-накидки или брезент. В такой яме за один раз хоронили столько человек, сколько погибло в этом бою и могло в неё поместиться. Ну а если бежали, то вообще было не до убитых.

Как мы видели причины войны. В начале войны главным тезисом пропаганды, в которую мы верили, был тезис о том, что Россия готовилась нарушить договор и напасть на Германию первой. Но мы просто оказались быстрее. В это многие тогда верили и гордились, что опередили Сталина. Были специальные газеты фронтовые, в которых очень много об этом писали. Мы читали их, слушали офицеров и верили в это.

Но потом когда мы оказались в глубине России и увидели, что военной победы нет, что мы увязли в этой войне, то возникло разочарование. К тому же мы уже много знали о Красной Армии, было очень много пленных, и мы знали, что русские сами боялись нашего нападения и не хотели давать повод для войны.

Тогда пропаганда стала говорить, что теперь мы уже не можем отступить, иначе русские на наших плечах ворвутся в рейх. И мы должны сражаться здесь, чтобы обеспечить условия для достойного Германии мира. Многие ждали, что летом 1942-го Сталин и Гитлер заключат мир. Это было наивно, но мы в это верили. Верили, что Сталин помирится с Гитлером и они вместе начнут воевать против Англии и США. Это было наивно, но солдатам хотелось верить.

Каких-то жёстких требований по пропаганде не было. Никто не заставлял читать книги и брошюры. Я так до сих пор и не прочитал «Майн кампф». Но следили за моральным состоянием строго. Не разрешалось вести «пораженческих разговоров» и писать «пораженческих писем». За этим следил специальный «офицер по пропаганде». Они появились в войсках сразу после Сталинграда. Мы между собой шутили и называли их «комиссарами».

Но с каждым месяцем всё становилось жёстче. Однажды в нашей дивизии расстреляли солдата, который написал домой «пораженческое письмо», в котором ругал Гитлера. А уже после войны я узнал, что за годы войны за такие письма было расстреляно несколько тысяч солдат и офицеров.

Одного нашего офицера разжаловали в рядовые за «пораженческие разговоры». Особенно боялись членов НСДАП (нацистская партия. – Ред.). Их считали стукачами, потому что они были очень фанатично настроены и всегда могли подать на тебя рапорт по команде. Их было не очень много, но им почти всегда не доверяли.

Отношение к местному населению было сдержанное и недоверчивое, но без ненависти. Нам говорили, что мы должны разгромить Сталина, что наш враг — это большевизм. Но в общем отношение к местному населению было правильно назвать «колониальным». Мы на них смотрели в 1941-м как на будущую рабочую силу, как на территории, которые станут нашими колониями…

Были контакты на обычном человеческом уровне. На Северном Кавказе я дружил с азербайджанцами, которые служили у нас вспомогательными добровольцами – хиви (Hilfswilliger – дословно: желающий помочь, сокращённо – HiWi. Так называемые добровольные помощники вермахта набирались из местного населения и советских военнопленных. Первоначально они служили во вспомогательных частях водителями, санитарами, сапёрами, поварами и т.п. Позже обстановка на фронте вынудила немцев предоставить им оружие и привлекать к непосредственному участию в боевых действиях и операциях против партизан. Штат пехотной дивизии в 1942–1943 гг. предусматривал наличие около 2 тысяч «добровольцев» на 10.708 человек немецкого личного состава. – Ред.).

Кроме них в дивизии были черкесы и грузины. Сначала их брали мало. Но после Сталинграда их с каждым годом становилось всё больше. И к 1944 году они были отдельным большим вспомогательным подразделением в полку, но командовал ими немецкий офицер. Мы за глаза их звали «шварце» (Schwarze — чёрные. – Ред.)…

К концу войны отношение к местному населению стало безразличным. Его словно бы не было. Мы его не замечали. Нам было не до них. Мы приходили, занимали позицию. В лучшем случае командир мог сказать местным жителям, чтобы они убирались подальше, потому что здесь будет бой. Нам было уже не до них. Мы знали, что отступаем. Что всё это уже не наше. Никто о них не думал.

Немецкий солдат, вооружённый ППШ-41, в Сталинграде, октябрь 1942 г.

Об оружии. Главным оружием роты были пулемёты. Их в роте было 4 штуки (здесь автор неточен: вооружение пехотной роты вермахта состояло из 12 пулемётов MG 34 или MG 42 — по четыре на взвод, 132 карабинов Mauser 98k и 16 пистолетов-пулемётов MP 38/40. — Ред.). Это было очень мощное и скорострельное оружие. Нас они очень выручали. Основным оружием пехотинца был карабин. Его уважали больше, чем автомат. Его называли «невеста солдата». Он был дальнобойным и хорошо пробивал защиту.

Автомат был хорош только в ближнем бою. В роте было примерно 15–20 автоматов (пистолетов-пулемётов MP 38/40, во второй половине войны их стали заменять на штурмовые винтовки StG 44, но на вооружение 111-й пехотной дивизии они так и не поступили. — Ред.) Мы старались добыть русский автомат ППШ. Его называли «маленький пулемёт». В диске было, кажется, 72 патрона (71 патрон калибра 7,62 мм. — Ред.), и при хорошем уходе это было очень грозное оружие.

Ещё были гранаты и маленькие миномёты, были снайперские винтовки. Но не везде. Мне под Севастополем выдали русскую винтовку Симонова. Это было очень точное и мощное оружие. Вообще, русское оружие ценилось за простоту и надёжность. Но оно было очень плохо защищено от коррозии и ржавчины. Наше оружие было лучше обработано.

Артиллерия. Однозначно русская артиллерия намного превосходила немецкую. Русские части всегда имели хорошее артиллерийское прикрытие. Все русские атаки шли под мощным артиллерийским огнём. Русские очень умело маневрировали огнём, умели его мастерски сосредоточивать. Отлично маскировали артиллерию. Танкисты часто жаловались, что русскую пушку увидишь только тогда, когда она уже по тебе выстрелила. Вообще, надо было раз побывать под русским артобстрелом, чтобы понять, что такое русская артиллерия. Конечно, очень мощным оружием был «сталин орган» — реактивные установки. Особенно когда русские использовали снаряды с зажигательной смесью. Они выжигали до пепла целые гектары.

О самолётах. В начале войны мы их видели мало. Но уже к 1943 году они стали очень сильно нам досаждать. Это было очень опасное оружие. Особенно для пехоты. Они летали прямо над головами и из своих пушек поливали нас огнём. Обычно русские штурмовики делали три захода. Сначала они бросали бомбы по позициям артиллерии, зениток или блиндажам. Потом пускали реактивные снаряды, а третьим заходом они разворачивались вдоль траншей и из пушек убивали всё в них живое. Особенно угнетало то, сбить русский штурмовик из стрелкового оружия было почти невозможно, хотя летал он очень низко.

О По-2 я слышал. Но сам лично с ними не сталкивался. Они летали по ночам и очень метко кидали маленькие бомбы и гранаты. Но это было скорее психологическое оружие, чем эффективное боевое. Но вообще авиация у русских была, на мой взгляд, достаточно слабой почти до самого конца 1943 года. Кроме штурмовиков, о которых я уже говорил, мы почти не видели русских самолётов. И в тылу мы себя чувствовали совершенно спокойно.

Учёба. В начале войны учили солдат хорошо. Были специальные учебные полки. Сильной стороной подготовки было то, что в солдате старались развить чувство уверенности в себе, разумной инициативы. Но было очень много бессмысленной муштры. Я считаю, что это минус немецкой военной школы. Слишком много бессмысленной муштры.

Но после 1943 года учить стали всё хуже. Меньше времени давали на учёбу и меньше ресурсов. И в 1944 году стали приходить солдаты, которые даже стрелять толком не умели, но зато хорошо маршировали, потому что патронов на стрельбы почти не давали, а вот строевой фельдфебели с ними занимались с утра и до вечера. Хуже стала и подготовка офицеров. Они уже ничего, кроме обороны, не знали и, кроме как правильно копать окопы, ничего не умели.

Снабжение. Кормили на передовой неплохо. Но во время боёв редко было горячее. В основном ели консервы. Обычно утром давали кофе, хлеб, масло (если было), колбасу или консервированную ветчину. В обед – суп, картофель с мясом или салом. На ужин — каша, хлеб, кофе. Но часто некоторых продуктов не было. И вместо них могли дать печенье или, к примеру, банку сардин.

Если часть отводили в тыл, то питание становилось очень скудным. Почти впроголодь. Питались все одинаково. И офицеры, и солдаты ели одну и ту же еду. Я не знаю, как генералы, – не видел, но в полку все питались одинаково. Рацион был общий. Но питаться можно было только у себя в подразделении. Если ты оказывался по какой-то причине в другой роте или части, то ты не мог пообедать у них в столовой.

Поэтому при выездах полагалось получать паёк. А вот у румын было целых четыре кухни. Одна — для солдат. Другая — для сержантов. Третья — для офицеров. А у каждого старшего офицера, у полковника и выше был свой повар, который готовил ему отдельно. Румынская армия была самая деморализованная. Солдаты ненавидели своих офицеров. А офицеры презирали своих солдат. Румыны часто торговали оружием. Так у наших «чёрных» (хиви) стало появляться хорошее оружие. Оказалось, что они покупали его за еду и марки у соседей-румын…

О войсках СС. Отношение к СС было неоднозначным. С одной стороны, они были очень стойкими солдатами. Они были лучше вооружены, лучше экипированы, лучше питались. Если они стояли рядом, то можно было не бояться за свои фланги. Но, с другой стороны, они несколько свысока относились к вермахту. Кроме того, их не очень любили из-за крайней жестокости. Они были очень жестоки к пленным и мирному населению. И стоять рядом с ними было неприятно. Там часто убивали людей.

Кроме того, это было опасно. Русские, зная о жестокости СС к мирному населению и пленным, эсэсовцев в плен не брали. И во время наступления на этих участках мало кто из русских разбирался, кто перед тобой эсэсовец или обычный солдат вермахта. Поэтому за глаза СС иногда называли «покойниками».

Солдат и офицер. В вермахте всегда была большая дистанция между солдатом и офицером. Они никогда не были с нами одним целым. Несмотря на то, что пропаганда говорила о нашем единстве. Подчёркивалось, что мы все товарищи (Kameraden. – Ред.), но даже лейтенант был от нас очень далёк. Офицеры обычно с нами, солдатами, общались очень мало. В основном же всё общение с офицером шло через фельдфебеля.

А для высшего командования мы были просто пушечным мясом. Помню, в июле 1943-го, под Таганрогом, я стоял на посту около дома, где был штаб полка, и в открытое окно услышал доклад нашего командира полка какому-то генералу. Тот должен был организовать атаку нашего полка на железнодорожную станцию, которую заняли русские. И после доклада о замысле атаки наш командир сказал, что планируемые потери могут достигнуть тысячи человек убитыми и ранеными, и это почти 50% численного состава полка.

Видимо, командир хотел этим показать бессмысленность такой атаки. Но генерал сказал:  «Хорошо! Готовьтесь к атаке. Фюрер требует от нас решительных действий во имя Германии. И эта тысяча солдат погибнет за фюрера и родину».

Вот так к нам относились генералы. Поэтому, когда меня спрашивают, как я отношусь к немецким генералам, кого из них ценю как полководца, я всегда отвечаю, что, наверное, они были хорошими стратегами, но уважать их мне совершенно не за что. В итоге они уложили в землю 7 миллионов немецких солдат, проиграли войну, а теперь пишут мемуары о том, как здорово воевали и как славно побеждали.

/По материалам redstar.ru/